День второй «Скорбь и растерянность»
Атаманский дворец.
30 января /12 февраля 1918 года.
9:00 -15:00
Севский В.: «Атаманский дворец погружён в безмолвие. Над залами и лестницами дворца висит жуткая траурная тишина.
Домовая церковь освещена свечами.
Здесь, посередине церкви, в скромном гробу, покрытый светлым парчовым покрывалом, покоится прах Алексея Максимовича Каледина.
По обе стороны гроба стоят два юнкера последнего почётного караула, провожающего атамана в далёкий невозвратный путь.
Тихо теплятся огни восковых свечей. Печальная инокиня читает надгробные молитвы.
У мёртвого Каледина удивительно спокойное лицо. Оно не было таким у живого Каледина. Сложенные на груди руки держат маленький деревянный крест. Руки и лицо необыкновенно светлы и прозрачны. На груди белеет маленький крестик — орден святого Георгия.
Доблестно живший, честным и доблестным ушёл из жизни атаман.
У ног атамана кем-то положен венок из только что распустившихся бледно — розовых роз.
30 января у гроба атамана были отслужены две панихиды».
Белогорский Н.: «Тело усопшего Атамана… покоилось в небольшой нарядной церкви Атаманского дворца. И там усопший Атаман был окружён живыми цветами и слезами тех, кто искренно, горячо любил его. Там беспрерывно служили панихиды, и под грустные, печальные напевы кадильный дым мягкими клубами возносился вверх.
Как-то до жути казалось, что здесь, в гробу, лежит не Атаман Каледин, что здесь идёт панихида по ком-то другом, что Алексей Максимович где-то во дворце занят делами».
Рытченков С. «У его гроба, выставленного в нарядно-игрушечной церкви Атаманского дворца, перебывал весь Новочеркасск, и не приходили поклониться ушедшему Атаману лишь те, чью измену он испытал при жизни — казаки из полков…
От составителя: Поскольку Войсковой атаман и Войсковое правительство 29 января сложили с себя полномочия, власть в Новочеркасске, формально, перешла к городской управе. Дело в том, что, как заметил один из присутствующих на том заседании правительства, документы эти так и не были подписаны. Но это уже не имело значения. Проблема была в неспособности этих организаций воссоздать власть в городе.
Бездомный А.: «Гудит народом здание городской думы. Войсковое Правительство передало власть городу и народ пришёл за своим спасением. Терпеливо ждёт он решений и советов.
В отдельных кабинетах идёт частное совещание трёх организаций: городской думы, областного военного комитета и совета депутатов.
Долго длится совещание.
‹…› Улыбается толпа.
– Что-то долго заседают… Сказануть надо пойтить… У нас это живо!..
– Сказани, сказани… Сказатель нашёлся… Слыхали уж, чего там, – безнадёжно отмахивается борода и пробирается к выходу.
– Зажирели за нашими-то спинами, накопили сала… – бросают вслед бороде.
Безнадёжно уныло идёт заседание думы.
Три власти очутились у власти, и каждая хочет быть первой. Длинные речи, громкие выкрики и много резолюций.
– К делу, к делу!..
– Получили наследство и разделить не можем, а делить надо… Ждут наших решений…
– Разделим!..
– Прежде, чем делить, надо о населении подумать, охрану создать…
– Создадим!
– Они создадут, верно, что создадут…
– Ээ-эх! – безнадёжно раздаётся в толпе. – Созидатели!.. Битых четыре часа говорили, а путного ничего не решили.
– Мы говорим, долго говорим, а пушки делают своё дело, они не ждут… Идут гости, хочешь-не хочешь, а придут… Надо спасать город, надо спасать мирное население, надо же принимать меры!
– Придёт время – примем…
И снова длинные тягучие речи. Снова предъявление городу требований.
В соседней комнате – своё заседание.
– Когда придут, когда начнут делать, тогда и говорите, а теперь у вас нет оснований… Да-с!.. Нет оснований!..
– Провокация одна, болтание языком…
– У меня факты, факты в руках…
– Придумаем, придумаем… Теперь понимать все стали… Довольно нас водили… Придумаем!..»
Сообщение в газете «Вольный Дон»: «В городской думе. Охрана города в настоящее время находится в руках партизанских отрядов, тех их частей, которые прибыли на отдых, под командой войскового старшины Туроверова, и в руках отряда полковника Дубенцова. Эти отряды, вместе с уходом войсковых частей, тоже будут выведены из города. Городскому самоуправлению предстоит, таким образом, озаботиться об охране города. В распоряжение городской думы может быть предоставлено 100 винтовок с патронами, и отряд города должен действовать в единении с отрядами полковника Дубенцова и войскового старшины Туроверова».
Атаманский дворец, около 17:00
Севский В.: « Из церкви атаманского дворца гроб с останками войскового атамана А.М.Каледина был вынесен и установлен на траурном катафалке. Под звуки траурного марша печальная процессия медленно направилась от дворца по Платовскому проспекту к Войсковому собору. По обе стороны гроба шёл почётный офицерский караул. За многочисленным духовенством старейшие офицеры несли на руках знаки военных отличий покойного атамана.
К крышке гроба была прикреплена боевая шашка генерала Каледина, увенчанная георгиевским темляком. Впереди траурного катафалка представители учреждений, организаций и учебных заведений несли венки с надписями на белых лентах. Процессию сопровождал отряд партизан.
Несмотря на ненастную погоду и позднее оповещение населения о перенесении тела атамана, огромные толпы народа шли за гробом. В Войсковом соборе у гроба почившего служились панихиды».
Курганов В.: «Его хоронили торжественно. Но я не забуду одного момента.
От дворца атамана везли в катафалке по узкому переулку до Платовского проспекта. Катафалк был в тесном кольце почётной стражи.
Толпа теснила провожающих.
И узкая лента стражи с катафалком в середине казалась крадущейся в этом узком проходе».
От составителя: Опустел атаманский дворец. Один револьверный выстрел сломал, налаженную с июня прошлого года, жизнь его жильцов.
Супруги Богаевские покинули квартиру на первом этаже уже вечером 29 января. Как отметила позже в воспоминаниях Елизавета Дмитриевна: «Надо было спешно обдумать — где ночевать. Мы даже не присутствовали на отпевании и похоронах Алексея Максимовича».
Последнюю ночь здесь провела и вдова атамана — Мария Петровна. На следующий день, 31 января, сразу после похорон, вдова брата Митрофана Петровича Богаевского, Петра Петровича, отвела Марию Петровну к себе. Спустя две недели, когда в город вошли красногвардейцы, по договорённости с игуменьей Новочеркасского подворья Старочеркасского женского Ефремовского монастыря, вдова атамана провела здесь в маленькой келье больше двух месяцев под видом монахини.
Ещё одним жильцом был брат атамана — генерал-лейтенант Василий Максимович Каледин, бывший управляющий отделом Внутренних Дел Войска Донского. Именно в комнате, где он обычно жил, застрелился Алексей Максимович.
Несколько тёплых строк от донского журналиста Виктора Севского: «Василий Максимович — старший брат атамана, откомандовав дивизией, вернулся на Дон и тихо жил в Новочеркасске. Изредка, в понависшими бровями глазах зарождалась улыбка и из-под щетинистых усов вырывалось moto (словечко – фр.). Сказать остроумное и порой метко-злое слово Василий Максимович умел.
‹…› Мария Петровна старалась веселить старика. Знала, что рак желудка обрёк его на верную смерть. Он умер [3 июня 1919 г.], согретый её вниманием и уходом. Он не был великим, но он носил имя Каледина, и Мария Петровна бережно хранила его…»
В небольшом доме по Ермаковскому проспекту № 45 в 1918 -19 гг. собралось «Калединское гнедо»: Мария Петровна, Василий Максимович, семья бывшего адъютанта атамана Л.А. Данилова. И, конечно, два чёрных пуделя Неро и Каро, верные друзья покойного атамана.
Практически не осталось воспоминаний о деталях, из которых можно было бы сложить цельное представление о днях, проведённых Алексеем Максимовичем во дворце. Так, разрозненные кусочки мозаики.
Все, кто бывал у него по делам службы, отмечают очень большой атаманский кабинет. Антон Иванович Деникин побывал в нём 23 ноября 1917 года: «Направился к Каледину, с которым меня связывали давнишнее знакомство и совместная боевая служба. В атаманском дворце пустынно и тихо. Каледин сидел в своём огромном кабинете один, как будто придавленный неизбежным горем, осунувшийся, с бесконечно усталыми глазами. Не узнал. Обрадовался. Очертил мне кратко обстановку. Власти нет, силы нет, казачество заболело, как и вся Россия».
Ещё один штрих – в воспоминаниях Е. Д. Богаевской : «Любил… атаман… серьёзную музыку, классическую. Сам не играл, не играла и Мария Петровна, но в гостиной стояло у них механическое пианино, и по вечерам после работы любил Алексей Максимович закладывать ленты со своими любимыми классиками — из русских композиторов Чайковский, а из иностранных Бетховен, Шопен и другие, сейчас не упомню.
Усаживался он в кресло и внимательно, сосредоточенно слушал — музыка приносила временное успокоение его исстрадавшейся душе, убаюкивала, успокаивала. А возле него, у самых ног, удобно устраивался его чёрный пудель. Приходил и кое-кто из близких. Было тепло и уютно, хотя и несколько тревожно на душе.
Но потом такие вечера становились всё реже и, наконец, прекратились совсем. Умолкло пианино, и Алексей Максимович больше уже не выходил в гостиную посидеть; только Мария Петровна принимала ещё своих посетителей, да приходил ещё посидеть с нами брат Алексея Максимовича, Василий Максимович… Был он очень болезненный и слабый».
Вознесенский войсковой кафедральный собор, после 17:30 Рытченков С.
«К вечеру 1-го февраля (ошибка автора, правильно 30 января- Е.Х.), тело атамана было торжественно перевезено в Войсковой собор. Бесконечные венки,
цветы окружали металлический гроб Атамана. По обе стороны гроба стояли почётными часовыми два офицера с обнажёнными шашками, остриями опущенными вниз.
После панихиды огромные толпы народа покинули собор. Померкли люстры, как-то тихо стало в огромном соборе. Монотонно слышался старческий голос монахини, читавшей псалтырь…»
Ростов-на-Дону, особняк Парамонова, штаб Добровольческой армии, после 18:00
Богаевский А. — На другой день после кончины А[лексея] М.[аксимовича] я вечером ушёл в штаб. Едва подошёл к письменному столу в кабинете и зажёг электричество, как из-за ширмы, где стояла кровать (ввиду массы работы мне приходилось иногда ночевать в штабе), поднялась какая-то тёмная фигура и двинулась ко мне. Это было так неожиданно, что я сразу даже не узнал, кто это был. Оказалось, что в моё отсутствие приехал из Новочеркасска брат Митрофан Петрович и, не желая беспокоить меня на квартире, поджидал меня в штабе.
Брат сильно изменился: похудел и как-то осунулся. Настроение духа у него было крайне удручённое. Он рассказал мне некоторые подробности смерти Каледина. Она произвела на него такое потрясающее впечатление, что он не в силах был оставаться во дворце и в Новочеркасске и уехал с женой в Ростов. Бедный брат чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и положительно не находил себе места. В Новочеркасске ему делать уже было нечего…»
Богаевская Е.: «Я должна была оставаться возле Митрофана Петровича и думать, что с ним делать, так как последние события его совершенно доконали, и он был в полусне. Посмотрел на меня грустно и сказал: «Эх, догадался Атаман, что мы хотели его силой увезти и спасти… А ведь всё уже было готово с юнкерами!..» Мне пришлось увести Митрофана Петровича, который двигался, как автомат. Больше он уже в Атаманский дворец не возвращался…
Я увела его после того, как офицер из разведки настоял на этом, уговорив также изменить его внешность. Его коротко постригли и побрили ему усы, несмотря на его протесты.
Из статьи без подписи в журнале «Донская волна»: «Тяжёлые были первые дни февраля на Дону. Не было Каледина, Митрофан Богаевский скитался в поисках друзей, быстро отвернувшихся от человека, едва от него ушли власть и влияние.
В зале областного правления заседал четвёртый войсковой круг — горсть людей из ближайших к столице Дона округов и станиц. Красная армия сжимала в кольцо Новочеркасск…
В один из февральских дней на круге неожиданно появился Митрофан Богаевский, с бритой головой, бритым лицом.
В зале воцарилась гробовая тишина, едва на трибуну взошёл былой любимец казачества, а ныне изгой, скитающийся неведомо где.
Очертив последний день Каледина и его правительства, Митрофан Петрович перешёл к себе, к своей роли и своей печали.
— Я грешник и за грех этот несу теперь тяжёлый крест. Я, учитель истории, развивал в своих учениках любовь к Дону, и они теперь сложили за Дон головы…
Я считаю себя обязанным сказать кругу, почему я обрил усы и голову. Я поставил себе вопрос: Новочеркасск будет занят и кому-кому, а мне, как ближайшему сотруднику Алексея Максимовича идти на плаху.
Начинается для меня новое время, время человека отверженного. Я бегу. Верные люди есть у меня, и они мне помогут. То сделать, что сделал Алексей Максимыч, я не могу, ибо мне и жить хочется, и сил у меня на это нет. Я теперь заявляю, что мой уход необходим. Не помяните лихом. Будет можно — послужу ещё Дону, ибо есть у меня руки, есть и голова.
Считаю долгом сказать своё последнее слово, на что я имею право.
‹…› А.М.Каледин умер лютой смертью не потому, что боялся смерти. Его выстрел — предупредительный выстрел о гибели Дона и казачества. Алексей Максимович уходил потому, что в нём поколебалась вера в казачество и своего позора он не пережил.
Простите и не судите…
Так закончил свою речь Митрофан Богаевский и, схватившись обеими руками за голову, он выбежал быстро из зала в кабинет президиума.
Многие члены круга плакали…»
Богаевская Е.: «Приехав в Новочеркасск 7 февраля, чтобы выступить на Малом, «Назаровском», круге с отчётом о деятельности Калединского правительства, Митрофан Петрович поздно вечером встретился на «конспиративной» квартире со старым депутатом Калединских кругов Мефодием Яковлевичем Карасёвым, прекрасным оратором, другом, которого он всегда называл «дорогим дедом», и, рассказав ему подробности о самоубийстве Атамана, добавил: «Я, собственно говоря, не знаю, зачем я остался — мне нужно было умереть вместе с ним в один день, ведь всё равно я вскоре превращусь в крупную дичь, за которой станут охотиться, а поймав, будут издеваться и, в конце концов, пуля или верёвка закончит своё дело…»
От составителя: Так, собственно, и случилось. Спустя два месяца, 1 апреля М.П.Богаевский в Балабановской роще под Нахичеванью (ныне парк им.Островского в Ростове-на-Дону) был убит двумя выстрелами из револьвера начальником ростовской красной гвардии Яковом Антоновым.
Тело М.П.Богаевского было тайно похоронено на Софийском кладбище в Нахичевани. После взятия белыми казаками Донской столицы в апреле 1918 г. его вдова перевезла прах в Новочеркасск и захоронила 6 мая на старом кладбище рядом с могилами их дочери, умершей ребёнком, и своих родственников. Памятник, установленный на могиле Митрофана Петровича, был таким же, как и памятник А.М. Каледина.
Вознесенский войсковой кафедральный собор, ночь с 30 на 31 января, 1:00 – 3:00
Белогорский Н. :«В ночь перед погребением, в Войсковом соборе мне — единственному бывшему в ту пору в Новочеркасске офицеру любимой Калединым 12-ой кавалерийской дивизии — пришлось стоять часовым у гроба. В паре со мной — старенький полковник-донец. Под лёгким покровом было видно очень спокойное лицо [Каледина]: он ушёл туда, куда хотел… Цветущая гора венков…
А рядом — другой простенький гроб с двумя бедными горшками бальзаминов в ногах и в изголовье: гроб с телом убитого в последних боях юнкера [здесь и далее авторы ошибаются, называя покойного ещё и партизаном-студентом. Его краткая биография приведена ниже— Х.Е], имени которого не помню даже я, стоявший там ночью. Один из тех гробов, которые за последнее время так часто провожал на кладбище Каледин».
2:45 – 5:00
Рытченков С.: «Соборные часы пробили без четверти три часа ночи, когда я, вооружённый винтовкой, запорошённый снегом, подходил к собору, освещённому дуговыми электрическими фонарями. Через боковые полуоткрытые двери собора я вошёл внутрь.
Было тихо, таинственно жутко…
Горело несколько электрических паникадил. Около свечного ящика на скамьях спали церковные сторожа; сидело несколько офицеров, тихо разговаривавших между собой. А посредине стоял всё тот же гроб Атамана,
да около него, на низких дубовых табуретах стоял другой, простой деревянный гроб, оклеенный обоями. В нём покоился умерший от ран в этот же трагический день, партизан-студент.
Я был назначен в почётные часовые к гробу Атамана от трёх до пяти часов ночи, и с подошедшим другим офицером мы сменили старых часовых. Гулко раздались наши шаги по мраморным плитам собора, и потом опять всё стихло.
Я стоял у гроба Атамана и, глядя на его удивительно спокойное восковое лицо, думал о многом…
Я вспомнил, какими овациями Войскового Круга и публики было встречено согласие генерала Каледина принять пост Атамана. Я вспомнил его великолепную декларацию от имени всех казачьих Войск на Большом
Московском Государственном Совещании.
Его доклад Войсковому Кругу о «Калединском мятеже». Его высокую
немного сгорбленную фигуру, с непокрытой головой, с грустным, задумчивым лицом, следовавшую за гробом умершего от ран или убитого партизана. Шёл такой же одинокий, как и жил, — для счастья Дона. И
каждого умершего партизана сопровождал Атаман на место вечного упокоения и особенно чтил их светлую память. Какие думы роились в голове Атамана при виде погибших юных героев, положивших жизнь свою за
счастье Дона?..
И теперь рядом с ним покоится партизан-студент. Несколько скромных цветочков покоилось на груди юноши, с приколотой запиской: «Виктор».
Меня крайне удивило, что монахиня, поминая усопших, произносит имена Алексея и Владимира. И когда после смены я заметил это ей, то монахиня ответила: «И батюшка, что же тут такого, что я ошиблась. Лежат,
родненькие, как отец с сыном… Он и при жизни был всегда с ними, с детьми, которые умирали за нас. Бог знает, что я ошиблась и не осудит меня за это».
И по изнеможённому лицу монахини покатились слёзы».
Курганов В.: «Вместе с Калединым хоронили юнкера. Юноше Виктору Крупскому, отдавшему жизнь за Дон, суждено было пойти ординарцем в загробный мир при донском атамане Каледине».
От составителя: Весь январь 1918 года в Вознесенском соборе шли отпевания защитников Дона. И очень часто в последний путь на старое городское кладбище, где был создан отдельный партизанский участок, воинов провожал Алексей Максимович Каледин. Но так случилось, что в день его отпевания в соборе и он оказался не один. Последним ординарцем атамана, сопровождавшим его в потусторонний мир, стал Виктор Николаевич Крупский, прапорщик Добровольческой армии, в январе 1918 года прикомандированный к партизанскому отряду полковника Чернецова. Тяжёлое ранение в бою под станцией Гуково вернуло его в родной город, в котором, казалось, он так недавно учился в гимназии. Врачи лазарета не смогли спасти ещё одну юную жизнь, одну из десятков сотен, чьи имена на одинаковых белых крестах заполняли юго-западную часть городского погоста.
Конечно, мы никогда не узнаем, какую профессию хотел выбрать Виктор, поступая в Киевский университет, но знаем точно другое. Не окончив курс, с началом Первой мировой войны, он добровольно поступает в Александровское Московское военное училище и по окончании уезжает на фронт.
Прапорщик Крупский был в числе командиров подразделений войск Юго-Западного фронта, участвовавших в сражении 18 июня 1917 года, когда русские войска нанесли успешный главный удар по позициям австро-германских войск в направлении на Львов. Однако, развить наступление не удалось, поскольку сказалась разрушительная работа солдатских комитетов, дисциплина стала катастрофически падать. Солдатская масса отказывалась воевать, начались расправы над офицерами, дезертирство.
Не в силах наблюдать гибель армии, при невозможности чем-либо помешать этому, Крупский возвращается на Дон и вступает в Добровольческую армию.
Вспоминает приват-доцент И. Дьяков: «Виктор Николаевич… в первых рядах. И тут, как везде и всегда, весёлый и приветливый, он был лучшим другом всех, с кем сталкивала его судьба, — боевым товарищем — героем.
Последний раз я видел Виктора Николаевича в начале января [1918 года] в артиллерийских бараках Новочеркасска, где стояли первые батальоны формировавшейся тогда Добровольческой армии, за два часа до отправления его в опасную командировку, из которой он уже вернулся, кажется, со смертельной раной.
Это было тревожное время начала разложения фронтовых казаков, стоявших по соседству, от которых ожидали враждебного против «офицеров» выступления. Более молодые из боевых его друзей, студенты, бывшие члены Московского комитета народно-социалистической партии, были в заметно угнетённом настроении. И мы уверили их, не казаков в том, что казаки этого себе не позволят.
«Ничего, раскачаются мало — помалу!» – сказал о казаках и Виктор Николаевич.
И, действительно, казаки «раскачались», но гораздо позже, чем этого ожидали. Нашлись «казаки», которые всё себе позволили, зато нашлись и не-казаки, и много их, которые, как В.Н. Крупский отдали жизни свои за свою родину Россию и Донскую землю».
От составителя: Мне позвонили несколько знакомых, прочитавших первую часть исследования и предложивших дополнить материал более подробным объяснением причин, побудивших Донского атамана покончить жизнь самоубийством. Изначально, это не входило в план данной публикации, поскольку она касается только событий вокруг захоронения Каледина. И я умышленно начал повествование с момента рокового выстрела. Но просьба соотносится с моим обещанием рассказать о заговоре для спасения жизни Каледина, поэтому добавляю следующую главу.
Офицерский заговор.
Попытка спасти атамана.
Всем, кто окружал атамана в последний день его жизни, было ясно, что он допускает мысль о самоубийстве. Вероятно, окончательное решение было принято утром 29 января после двух значительных событий. Рано утром атаману передали две телеграммы из Ростова-на-Дону от руководителей Добровольческой армии.
И.Ф. Поляков, присутствующий на заседании Войскового правительства, начавшегося несколько позже, пишет: «Телеграммы, извещавшие, что в виду создавшейся неблагоприятной обстановки вследствие полного равнодушия казаков к судьбе Дона, они [генералы Корнилов и Алексеев] бесповоротно решили уйти с Добровольческой армией на Кубань и просят отозвать отряд этой армии, действовавший на северном фронте.
А.М.Каледин заявил, что уход Добровольческой армии ставит вопрос о том, возможно ли продолжать дальнейшую борьбу с большевизмом при отсутствии поддержки со стороны казаков и при наличности всего 114 штыков добровольческого отряда, состоящего из молодёжи».
Продолжает рассказ об этой трагической минуте совещания Н. Мельников: «…телеграмма заканчивалась просьбой Корнилова к генералу Каледину отдать распоряжение последним добровольческим ротам сняться с Новочеркасского фронта и идти в Ростов на присоединение к уходящей армии…»
Алексей Максимович тихо добавил: «Распоряжение это мною уже отдано. Дальнейшая борьба бесполезна. Предлагаю Правительству обсудить вопрос о своём дальнейшем существовании. Лично полагаю, что нам всем надо сложить свои полномочия и передать власть городскому самоуправлению».
Как оказалось, несколькими минутами ранее из штаба к Донскому атаману был вызван полковник Сидорин.
«В 11 час. утра начальник штаба Походного атамана полковник В. И. Сидорин выслушивает последнее приказание А.М.Каледина. Глаза атамана опущены вниз, он, как всегда, спокоен, но содержание приказания указывает на близость рокового конца.
Полковник Сидорин записывает: «Части Добровольческой Армии сосредоточиваются в районе города Ростова, перед Донскими партизанами на Сулинском фронте встаёт роковая необходимость стрелять в своих же Донских казаков… Это недопустимо ни при каких условиях.
Объявите моё приказание, что каждый партизан, каждый отдельный партизанский отряд может считать себя свободным и может поступать с собой по своему усмотрению. Кто из них хочет, может присоединиться к Добровольческой армии, кто хочет, может перейти на положение обывателя и скрыться. Этим я открываю фронт с единственной целью: не подвергать город всем ужасам гражданской войны».
По удивительному совпадению, именно в эти минуты случилось ещё одно событие. Как сообщала газета «Вольный Дон», «в 11 часов утра из войскового кафедрального собора архиереем донским и духовенством соборным и городских церквей был совершён по городу крестный ход с молением об избавлении города от нашествия большевиков и о даровании защитникам Дона победы. На городских площадях были священниками произнесены проповеди с призывом к населению стать на защиту родного края. Крестный ход сопровождала многочисленная молящаяся публика».
Читая материалы того времени, я никак не мог понять, почему красногвардейские отряды, стоящие уже возле Персияновки, не продолжили наступление на брошенный, практически без защиты, город? Как 29 января, так и в последующие дни. Ни в одних мемуарах, опубликованных значительно позже, нет объяснения, почему наступление на Новочеркасск внезапно прекратилось! Может быть, теперь, прочитав это газетное сообщение, мы предположим, что остановило наступающих?
Но остановило лишь на две недели…
Вернёмся к заседанию Войскового правительства в кабинете атамана. Н. Мельников продолжает свой рассказ: «Некоторые члены Правительства (и я в том числе) не теряя надежды на то, что казаки ещё одумаются и что нам нужно выиграть время, для чего необходимо отойти от железнодорожной линии, вдоль которой продвигались большевики, предложили оставить Новочеркасск и уйти в степи, начав теперь же переброску всего необходимого в станицу Константиновскую, но А. М. Каледин необычным для него раздражённым тоном заявил, что это невозможно, и на это он не пойдёт.
Митрофан Петрович Богаевский начал говорить , точнее вслух размышлять ‒ но Алексей Максимович тем же раздражённым тоном прервал его: «Довольно говорить ‒ от болтовни Россия погибла. Давайте кончать. Я для себя решил: слагаю полномочия Атамана; я уже не Атаман…»
Это решение А.М. Каледина П. Агеев комментирует следующим образом: «Можно было понять, что покойный допускал возможность ослабления или прекращения напора большевиков на Новочеркасск, в случае своего ухода с занимаемого им поста. «Моё имя слишком одиозно для большевиков», — обронил он.
Вместе с тем А.М. [Каледин] заявил, что он никуда из города не выедет. Было ясно, что Алексей Максимович добровольно обрекает себя, как жертву искупления за город и край…»
Поляков добавляет: «По мнению А.М. Каледина, дальнейшее сопротивление угрожало бы лишь опасностью для мирного населения Новочеркасска, которому пришлось бы сильно пострадать в случае, если бы большевики взяли его с боя и отдали на поток и разграбление…
А.М. Каледин заявил, что, по его мнению, единственный путь для предотвращения этого — отказ от власти как его, так и всего Объединённого Правительства и передачи её комитету из представителей города, областного военного комитета и демократических организаций. Такой комитет, будучи нейтральным, мог бы вступить в переговоры с большевиками и предотвратить разгром города их бандами.
В заключение А.М. Каледин заявил, что слагает с себя власть, но остаётся в атаманском дворце и готов отправится к большевикам, если бы они потребовали его выдачи.
…Присутствовавшие на заседании подняли было вопрос о том, что А.М.Каледину следует выехать из Новочеркасска, но покойный атаман оборвал эти разговоры замечанием, что теперь, после отказа от власти он — частный человек, и никто не может вмешиваться в его частные дела.
Затем М.П.Богаевский сказал, что, так как его имя почти также одиозно для большевиков, как имя А.М.Каледина, он также отказывается от должности. Вслед за М.П.Богаевским отказались от власти и все присутствовавшие на заседании члены объединённого правительства».
Мы ещё вернёмся к словам Алексея Максимовича о причинах ухода с поста Донского атамана, но пока снова предоставим слово Мельникову: «М. П. Богаевский, а за ним все остальные, обменявшись короткими репликами, решили передать власть городской Управе, члены которой и были немедленно вызваны во дворец. Условились в 4 часа встретится в Управе и подписать акт передачи. Алексей Максимович передал отдельным членам Правительства имевшиеся у него на руках деньги со словами: «Ну, от этого очистился», облегчённо вздохнул и затем вышел в маленькую комнату ‒ рядом с его большим кабинетом, где происходило заседание.
То, что он делал во время заседания ‒ открывал ящик за ящиком своего стола и нервно рвал записки, чеки и другие бумаги, его лицо, голос ‒ всё не оставляло сомнения, что он жить больше не будет ‒ и как только он вышел, члены Правительства заговорили о необходимости предотвратить несчастье».
Подробнее об этом рассказывает П. Агеев. «В перерыве заседания, наступившем после принятого решения, до приезда представителей городской управы (представители станицы в это время уже были во дворце), А.М.Каледин вышел из своего кабинета. Воспользовавшись этой кратковременной отлучкой, один из членов Объединённого правительства от неказачьего населения Донской области [В.В.Брыкин] обратился к присутствующим с глубоко прочувствованными словами. Он говорил, что теперь они, т.е. представители от неказачьего населения области, знают, что Алексей Максимович не реакционер, что он искренний демократ, что таких больших и нужных для России людей, как Алексей Максимович, очень немного, что наш долг принять все меры к сохранению его жизни, необходимой и для Дона, и для России.
Разумеется, все были согласны с оратором, все переживали одно и тоже чувство, но… Объективная логика жизни сильнее наших желаний. Невозможно же было представить, что Каледин «бежит», спасая свою жизнь для себя, а в Россию он, кажется, в последние часы перестал верить».
«Алексей Максимович в это время снова вошёл в кабинет и разговоры на эту тему прекратились. Заседание кончилось, и мы стали расходиться, причём Алексей Максимович, прощаясь, говорил каждому: «До 4 часов в Управе». «Эти слова несколько успокоили, — вспоминает Мельников. — Я уходил из кабинета одним из последних и, прощаясь с атаманом, сказал, что ему необходимо теперь же уехать из Новочеркасска. Атаман безнадёжно махнул рукой. Я сказал что-то в том смысле, что всё ещё впереди, что силы его ещё понадобятся родине, на что он ответил: «Оставьте это мне», и быстро протянул мне руку, чтобы прекратить этот разговор».
П. Агееву запомнилась другая фраза бывшего атамана. «Когда, уже не как члены Правительства, а как частные люди, некоторые товарищи по правительству пытались перенести вопрос о выезде покойного атамана из Новочеркасска в плоскость государственной необходимости сохранения таких больших редких по своей нравственной чистоте, честности и доподлинному демократизму людей, как покойный, он как-то безнадёжно махнул рукой и скорбно сказал: «России — люди не нужны…»
Как видим, члены правительства лишь вели бесплодные разговоры о спасении атамана. Но нашлись люди, которые в это время были готовы к решительным действиям.
Падалкин вспоминает: «Когда из дворца сообщили, что атаман и правительство сложили свои полномочия, и атаман приказал Походному атаману генералу Назарову «прекратить огонь — больше ни одного выстрела», Пётр Харитонович первым звонит генералу Каледину, который решительно ответил: «Вопрос решён — другого выхода нет», и сообщил, что в районе хутора Малый Несветай появился сильный отряд красных с артиллерией и что нечем прикрыть это направление [именно это сообщение, полученное ранее атаманом, могло стать второй причиной самоубийства Каледина — Е.Х.]. Пётр Харитонович немедленно послал туда для разведки взвод юнкеров. [Сообщение о наступлении красных оказалось ложным – за их отряд испуганные обыватели приняли большой гурт скота, но Каледин об этом уже не узнал- Е.Х.].
Когда появившийся в штабе Походного атамана войсковой есаул Янов сообщил подробности трагического заседания и высказал мысль о возможности самоубийства атамана Каледина, и что нужно подумать о спасении атамана, Пётр Харитонович советовал полковнику Сидорину вызвать начальника атаманского отряда полковника Каргальского, отряду которого предлагалось, быть может, даже силой «спасти» атамана.
Узнав, что во дворце бесповоротно решён вопрос о передаче власти городской думе, станичному правлению Новочеркасской станицы и военно-революционному комитету, Пётр Харитонович на это твёрдо заявил, что «допустить передачи власти нельзя, что борьба не может быть прекращена, нужно выиграть время, что с уходом Добровольческой армии из Ростова необходимо отойти от железной дороги, может быть, уйти в степи, но борьбу так или иначе продолжать». Его поддержал полковник Сидорин.
Генерал Назаров по телефону сообщил атаману мнения Петра Харитоновича, Сидорина и своё. Атаман Каледин, не выслушав до конца, раздражительно ответил: «Поступайте, как хотите, я уже не атаман».
Несколько иначе рассказывает об этих трагических часах адъютант Каледина Л. Данилов: «Кончилось заседание. С печальными лицами выходили из кабинета члены правительства; предчувствовали они, что видят атамана последний раз.
Ещё несколько минут и во дворце никого уже не оставалось.
Только в большом зале дворца, прислонившись к портьере, тихо плакал М. П. Богаевский. Вспоминалось ему недавнее прошлое: бурный Круг 18-го июня, «Калединский мятеж»… и в его рыданиях отражалась вся тоска, вся грусть его измученной души: не будет больше на Дону Каледина, – что же будет делать он, Митрофан Богаевский? Догадывался он, о чём задумал атаман…
Он так обрадовался, увидев проходившего мимо адъютанта, что бросился к нему и забросал вопросами. Растерянности уже не было; на лице Митрофана Петровича видна была твёрдая решимость: атамана нельзя бросать, нельзя предоставить самому себе.
– Мы его арестуем, – сказал он, – поезжайте сейчас же к Походному атаману и переговорите с ним.
Казалось, Митрофан Петрович был убеждён, что в этом спасение. Но не знал тогда казак Богаевский, как можно арестовать своего атамана.
Адъютант отправился в штаб и там в кабинете у Походного атамана наскоро изложил ему цель своего посещения, сказал и о плане Богаевского.
Задумался генерал Назаров, слёзы блеснули в его глазах, но быстро овладев собой, твёрдо и спокойно сказал:
– Поступайте, как хотите, я сделаю всё, что от меня требуется, но вы не успеете арестовать, он застрелится.
Сказал это генерал и быстро отвернулся, слёзы душили, не дали говорить больше. Это было за час до смерти атамана. Ещё утром знал боевой генерал о решении атамана, знал, что теперь нельзя уже помочь, и беда неизбежна.
С тяжёлыми мыслями возвращался во дворец посланный, – только сейчас он слышал от генерала Назарова о том, что предчувствовал сам ещё с утра и в чём боялся признаться себе. И не знал, как сказать теперь измученному Митрофану Петровичу о том, что спасать Алексея Максимовича уже поздно, не знал, можно ли разбить этим последнюю надежду.
Мрачней и тревожней становилось во дворце, жуткая тишина была повсюду, становилось страшно за каждую минуту, несчастье было неизбежно, а предотвратить его не было сил».
Собственно, реальный заговор не только по спасению атамана «от самого себя», но и его супруги, существовал, и о нём рассказывает Елизавета Богаевская: «У тех, кто близко стоял к А. М. Каледину и видел его настроение в двадцатых числах января, было достаточно оснований прийти к заключению, что атаман кончит жизнь самоубийством, и они думали, как предотвратить несчастье.
Возник план увезти Атамана. Во избежание огласки, в подробности плана были посвящены очень немногие, причём переговоры с офицерами взял на себя М. П. Богаевский, который спустя неделю после рокового дня рассказывал: «Алексея Максимовича мы хотели было припрятать, назначены были верные офицеры и автомобили и самый день его похищения против его воли, так как согласия его на это ожидать было нельзя, но день выполнения
плана был отложен, потому что Алексей Максимович, видимо, что-то заметил и стал с подозрением смотреть даже и на меня. Заметила, видимо, и Мария Петровна, и на неё особенно тягостно было смотреть, когда при ежедневной встрече на тебя устремляется взор женщины, полный страдания, мольбы, вопроса и недоверия…
Чтобы успокоить её, отложили отъезд на день, а я улучил минуту и сообщил ей наш план. Мария Петровна обрадовалась и с нами согласилась и стала торопить с выполнением плана. В ночь эту [с 29 на 30 января] и было решено увезти Алексея Максимовича, но он, видимо, всё сообразил и, заподозрив в заговоре и атаманшу и всех нас, предупредил своим выстрелом… От судьбы, видимо, не уйдешь!»
Очевидно, что Каледин догадался о заговоре и решил использовать верных людей для спасения супруги. Елизавета Богаевская в воспоминаниях обращает внимание на одну важную деталь утра 29 января: «Мария Петровна спустилась ко мне. «Алексей Максимович распорядился, чтобы Маша (горничная) собрала для меня вещи. А для тебя, спрашиваю я его. — А мне потом, главное, чтобы ты была готова». — Что же это такое, Елизавета Дмитриевна? Вскоре кто-то пришёл к Марии Петровне, её вызвали, и она ушла в свою гостиную». Очевидно, что атаман уже принял решение остаться в городе при любом развитии событий, Спасение супруги, вероятно, возлагалось на атаманский отряд под командованием полковника Каргальского.
Но этим планам не суждено было сбыться, атаман Каледин окончил счёты с жизнью, а его вдова прожила в Новочеркасске ещё полтора года.
(окончание следует)
